Примечание редакции: мы познакомились с Виктором Осадчевым на фестивале «Толстой» в Ясной Поляне. Тогда наш редактор шел смотреть «Войну и мир», но практически случайно свернул на концерт Осадчева — и вернулся влюбленным в его музыку.
Как впечатления после фестиваля?
Меня не отпустило еще. Это был такой заряд, со всех сторон. Бывает, проходит мероприятие, тебе просто хорошо, остается приятное послевкусие. А здесь это ощущение не заканчивалось очень долго.
Как ты вообще попал на фестиваль?
Волей случая. Любое большое событие делается людьми. Руководит фестивалем Екатерина Толстая, праправнучка Льва Николаевича. Она услышала мою музыку просто в сторис у Тани Немировской (PR-директор фестиваля «Толстой» — прим. Now) и предложила приехать.
У фестиваля была тема — «Детство». Насколько наличие темы влияет на творческий процесс?
Мне повезло, потому что тема была очень созвучна с тем, что я делаю. До фестиваля была организована резиденция, где собрались актеры, режиссеры. В разговорах все время сквозило, что надо создать что-то новое — новое прочтение текстов, новый способ взаимодействия со зрителем. Новое, новое, новое. Меня это поначалу немного угнетало, как будто я должен. А потом я вернулся домой, перечитал «Детство», начал компоновать программу и понял: то, как я услышал текст «Детство» внутри себя, совершенно созвучно с тем, что я делаю.
Плюс у Толстого была фраза «Воспоминания о том, чего не было», она стала названием концертной программы. Толстой так вообще всю музыку характеризует. В этот момент я успокоился, все встало на свои места. Неважно, новое или не новое я создаю, оно уже вписывается в привычную мне парадигму — немного ностальгическую, немного романтическую. И обязательно, чтобы музыка оставляла светлое послевкусие — это то, что я нес в своей музыке всегда.
Неважно, какие эмоции люди будут испытывать по ходу прослушивания — грусть, радость, что-то совсем тяжелое — в конце должно быть что-то совсем светлое.
Что ты слушал в детстве?
Каверзный вопрос. Под него как-то хочется сразу подвести ответ. Но, кажется, я впервые услышал запись оркестра лет в 10 или 11, заслушивал эту кассету до дыр. А так набор пластинок был стандартным для провинциального советского человека — Алла Пугачева, «Бременские музыканты», еще какие-то музыкальные сказки. Могу сказать, что из детства помню больше светлое ощущение, чем конкретную музыку. В период юношества на меня повлияли французские мюзиклы — мелодичные и гармоничные. Когда случаются приступы ностальгии, я слушаю эти мюзиклы нулевых. И даже фрагменты моего языка могут быть оттуда.
Ты поменял много профессий — пианист, звукорежиссер, композитор. Расскажи, как это происходило.
Достаточно органично. Меня родители воспитывали в таком ключе, чтобы у меня была иллюзия, что ты сам делаешь выбор и сам за него несешь ответственность. Ко мне в семь лет подошли и спросили: «Пойдешь в музыкальную школу?». Я сказал нет. Мне сказали: «Ну не ходи». Через два года я сам спросил: «Почему я не хожу в музыкальную школу?». Мне сказали: «Иди».
После школы хотелось уехать в училище сразу в Москву. Я из глубочайшей провинции — город Благодарный в Ставропольском крае, — и было понятно, что делать там особенно нечего. Но родители не пустили в Москву сразу, а я был послушным мальчиком, отучился в Ставрополе на пианиста. На четвертом курсе уже точно решил переезжать, но думал, чем именно заниматься — и выбрал звукорежиссуру. После жизни в регионе, где ты занимаешься академической музыкой, у меня был жуткий недостаток академического мира. А мне очень хотелось в него влиться.
Я сразу поставил себе цель — хочу самое большое, самое лучшее. Через год я уже работал филармонии а еще через год у меня в портфолио было то, чего у многих за всю жизнь так и нет.
Это и записи с Клаудио Аббадо, и всех русских великих, кого можно вспомнить, я всех записал. Был такой момент упертости, желание доказать, погрузиться в среду, что я много лет этому честно отдал. И не просто ходил на работу, а проводил там по 20 часов. Было очень клево, затягивало. И это позволило найти много друзей из музыкального мира, с которыми мы теперь другие проекты делаем. Так у меня получилось проникнуть в этот немного снобский закрытый академический мир.
Оно того стоило?
Наверное, пройдет еще лет 20, когда станет ясно. Но ничего не проходит даром. Я погрузился в качественный музыкальный мир, сформировал уровень вкуса и вовлечения. Я понимаю, как устроен музыкальный язык, как устроено ремесло. Я видел все подготовительные этапы — не только со стороны того, кто создает музыку, но и со стороны тех людей, которые с этим работают.
Даже преподавательский опыт очень полезен. Вот ты работаешь, а к тебе приходят молодые ребята с новым взглядом, и ты не закисаешь. Это своего рода мерило — ты уже отдалился от актуальности или еще можешь этому миру что-то дать.
Хорошо, а как ты пришел к тому, что все, этот рубеж взят, можно снова писать музыку. Какую-то галочку поставил?
В общем-то так и было. Как максималист, я поставил себе такую цель при переезде. Сказал себе: «Так, теперь буду заниматься возвышенным академическим искусством». Затем увидел разные грани, понял, что не все такое уж возвышенное, что все возможно. И постепенно начал больше внимания обращать на себя. Можно служить чужому искусству, но это не мешает делать свое.
На первых стадиях был тотальный страх — а что скажут коллеги. Спасибо моему другу Тиму Ильясову, который в какой-то момент позвонил и сказал: «Я договорился, через полтора месяца играем». Та концертная программа, кстати, переросла в первый альбом. Тогда же я подсел на концертную иглу — во время выступлений, когда музыка оживает, ты получаешь невероятный энергетический заряд. Это в полном смысле слова наркотик, с него слезть невозможно.
Я много раз слышала у людей искусства такую мысль: «если бы я мог рассказать, о чем мое творчество, я рассказал бы. А творчество — это когда ты не можешь выразить словами». Но все же задам этот вопрос — о чем твоя музыка?
О свободе. В музыке можно выразить разные эмоции и состояния, которые в жизни может быть сложнее выразить — в силу психических особенностей и из-за социальных рамок, которые нас окружают. Для меня музыка — это способ говорить о том, что я испытывал в конкретный момент. Свет очень важен для меня, но далеко не все мои произведения про это. Например, мне сложно проживать агрессию в жизни, а в музыке — пожалуйста.
Как изменилась твоя музыка с февраля этого года?
Жизнь изменилась, и музыка изменилась. Музыка — про жизнь, она не может существовать отдельно от контекста. Как бы цинично это ни звучало, но кризис любого формата — это мощный двигатель для обновления музыкального языка, творческого почерка. Начинается как бы движение тектонических плит. В данном случае эти плиты сдвинулись под нами, и нам пришлось меняться.
Первый месяц меня жутко угнетало даже не то, что вокруг все неоднозначно и сложно, а то, что у меня нет чистой реакции на это. В какой-то момент мне даже стало страшно — почему я не могу это никак высказать в музыке. Тогда мне так казалось. Спустя какое-то время стало понятно, что было настолько страшно пропустить это через себя, что и выражение в творчестве казалось невозможным. И когда я переслушал то, что написал в тот период, через пару месяцев, я понял — вообще-то там капец, там все это есть.
У тебя бывают периоды, когда ты вообще не можешь подойти к инструменту?
Бывают периоды, когда кажется, что нет сил что-то создать. Но у меня это обычно связано с усталостью. Иногда я сажусь за инструмент и понимаю, что я столько сил отдал чему-то другому, что просто не могу сейчас писать.
Эмоциональное состояние как раз накапливается и позволяет работать. Большинство моих произведений написаны залпом — когда сел за инструмент и встал, когда закончил. А самое кайфовое состояние — когда на следующий день слушаешь и кажется, что это не ты сделал, ты просто не помнишь.
Но ведь ты не всегда пишешь залпом? Творчество — это вдохновение или дисциплина?
Я нашел для себя баланс. Есть моменты, когда я ловлю творческий порыв, разбрасываю ноты, швыряю что-то в окно. А есть моменты, когда я сажусь и занимаюсь ремеслом — это происходит, когда пишешь не просто для себя, а, например, музыку для спектакля или кино. Мне органично и то, и другое.
Что выкидывалось в окно в порывах вдохновения?
Благо, ничего тяжелого. Ноты летали, орал я в это окно, естественно. Разбивал руки в кровь о клавиши. Сейчас это комично звучит, но в тот момент так не казалось. Вообще самый хрупкий момент в творчестве — это прямо перед тем, как что-то рождается, перед тем, как музыка оживает. И если в этот момент что-то случается, то происходит выброс адреналина, довольно разрушительный. Перед одной премьерой мне позвонили, сказали, что что-то будет не так. Я просто сел и одно из произведений этой программы играл по кругу, пока не понял, что у меня руки разбиты в кровь. Это очень особенный опыт, но, как показывает практика, после этого проходят самые классные концерты. Потому что перестаешь контролировать себя и все вокруг и просто отдаешься процессу.
Что такое академическая музыка в России сегодня?
Это пространство, которое начало оживать в последние лет 10. Очень долго это была такая замкнутая система. А потом началась популяризация. К этому можно по-разному относиться, но есть неоспоримый плюс — людей этот мир начал больше привлекать. Когда Мацуев начал выходить на стадионы, когда балет стал частью церемоний открытия больших мероприятий, когда стали появляться фестивали с выступлениями оркестров на открытом воздухе. Если проводить параллели с Европой, то все иностранные коллеги, приезжая в Россию, говорили одно: «Сколько у вас молодых лиц в зале». Потому что там такого нет.
Стало развиваться и то направление на стыке академической и эстрадной традиций, которое принято называть неоклассикой, хотя у меня сложные отношения с этим термином. И люди стали меньше бояться «сложных» инструментов вроде виолончели или скрипки, которые раньше были представлены только в филармонии и могли отталкивать.
Главный плюс неоклассики — она вывела музыку за пределы старых пространств.
Люди стали приходить в места, где им комфортно, они слушают понятную музыку, и им от этого хорошо. И сама музыка тоже может быть разной, направленной на разных слушателей. Кто-то может прийти на мой концерт, а потом пойти слушать что-то совсем академическое, открыть для себя целый мир.
Получается, неоклассика — это некий мост между двумя мирами?
Да, именно. Это что-то вроде связующей нити. Но если раньше я думал, что это именно посредник, то сейчас понимаю — неоклассика — это самодостаточное искусство, которое развивается и живет по своим законам.
Ты говоришь, что это может быть очень разная музыка, но тогда хочется понять, почему все это объединяется термином «неоклассика». Что это значит?
Людям свойственно навешивать ярлыки, называть все понятными именами. Мы уже больше века живем в такой парадигме. Еще три–четыре столетия назад было не так. Моцарта никто не окликал на улице «эй, ты, классик Венский». Он был просто композитором, творившим в то время. Это уже позже исследователи выделили общие черты и назвали этот период венским классицизмом.
Перелом случился на стыке XIX–XX веков, когда появился первый ярлык, повешенный при жизни, — импрессионисты. Невольно на эту систему повлиял и Эрик Сати — можно целый подкаст записать о том, как он сформировал каноны, по которым живет то, что мы называем неоклассикой сегодня. Из его музыки вырос минимализм, он придумал жанр «меблировочной музыки», которая должна была звучать на выставках. По воспоминаниям, люди приходили на выставку и садились слушать, а Сати выбегал и начинал орать: «Перестаньте слушать эту музыку, она должна просто сопровождать то, что происходит».
Это лаунж!
Да, это был простой и понятный музыкальный материал. По сути — основа.
Вообще неоклассиками называли еще Стравинского и Прокофьева. Принципы те же — понятная гармония, понятный мелодический материал. Что-то стройное, симметричное. Кто-то так однажды описал мою музыку: «Понятно, что произведение началось и закончилось».
Есть определенная структура, и это, по сути, основная характеристика этого стилистического направления. Неоклассика, она же нью-эйдж, она же classical music, instrumental music — называют по-разному. Но главное, что она понятна, особенно для нового слушателя. Уже дальше вопрос, чем это насытить, как это сделать интересным — вот тут появляется творческая задача.
Ты сам как относишься к тому, что тебя называют неоклассиком?
Сначала было очень болезненно, потому что хотелось быть уникальным, не хотелось, чтобы тебя приписывали к коммьюнити, частью которого я себя не ощущал. Я никого не знал из этого круга, я для этих людей не существовал. Поэтому было отторжение. Плюс хотелось свой язык сделать сложнее и интереснее.
Потом я понял для себя простую истину: кому-то удобнее называть меня так, окей. Значит это гарантирует человеку спокойствие, он понимает, куда идет и что будет слушать. Как я буду с ним говорить на концерте, — уже моя задача, на которую никакой ярлык не повлияет.
Напишите на заборе что угодно — я приду и сыграю свое.
Но все же мне спокойнее, когда говорят просто — «современная академическая музыка». Потому что вот пройдет 100 лет, и мы все посмеемся над тем, как это называлось.
Как подступиться к академической музыке человеку, для которого даже условная неоклассика — это сложно? Допустим, тому, кто всю жизнь слушал исключительно попсу нулевых.
Человеку невовлеченному проще всего взять то, что он уже мог где-то слышать.
Музыка из рекламы.
Да, из рекламы. А еще из кинематографа, он открыл огромный пласт. Я уже не говорю про очевидные имена вроде Эйнауди — то есть то, что человек гарантированно слышал. Нам всегда комфортно находиться в привычной среде.
Если говорить про свое — я, как человек из академической среды, всегда выстраивал альбомы логически. Последний альбом «Путешествие» можно просто слушать с начала, из этого рождается история.
Расскажи про опыт работы в сотрудничестве с кем-то? Не ограничивает ли тебя чужая задумка?
Об этом часто спрашивают. Нет, это по-своему интересно: даже если есть четкое ТЗ, ты всегда можешь проявить в этом себя, это настоящая творческая задача. Сейчас я меньше работаю с этим, но есть проекты, которые бы не родились, не будь сотрудничества. Например, то, что мы делали совместно с Еврейским центром и музеем толерантности — сюиту «Песнь песней Соломона». Вообще это огромный стимул — создавать что-то, зная, что это будет реализовано.
У тебя был опыт работы с балетом Сан-Франциско. Как это случилось?
Да, у нас был небольшой проект, который мы сделали во время карантина. Одна из прим балета Сан-Франциско — Юань Юань Тан, которую пресса любила называть «китайской Улановой» (вот они ярлыки!), — отмечала круглую дату своего сотрудничества с балетом, и надо было создать номер для гала-концерта. Так совпало, что она обратилась к хореографу Юрию Посохову, а он, в свою очередь, оказался рядом с премьером Большого Юрием Цвирко, с которым мы давно дружим. Тот предложил послушать мою музыку. В итоге Юрий взял мой самый первый трек. Это был очень трогательный номер — Юань Юань Тан была в кадре с мамой. Для меня было очень важно, что это была не просто хореография, а именно история их взаимоотношений.
Вообще существует ли международное коммьюнити — и что с ним происходит сейчас?
Коммьюнити есть, другой вопрос, что изменилась конъюнктура. На уровне общения и отношений все осталось по-прежнему. В моем окружении нет ни одного примера, что кто-то с кем-то перестал общаться из-за того, что произошло. Мы на связи со всеми коллегами и друзьями, строим гипотетические планы. Мы понимаем, что сейчас не все возможно, потому что момент культурного кэнселлинга присутствует, глупо было бы это отрицать. Но в то же время есть те, на ком это не сказалось, с кем продолжают работать. Мы мечтаем, чтобы искусство было над всеми политическими и экономическими процессами. И даже больше: чтобы искусство склеивало то, что расклеивается в других местах.
Эту мечту и надежду мы не теряем. Мы прорабатываем с коллегами европейские концертные туры. Пусть сейчас это не осуществимо, но я уверен, невозможно вечно грустить и страдать — мозг от этого тоже со временем устает и начинает сам себя лечить.
Катастрофа не может быть бесконечной. Все катастрофы имели свойство заканчиваться.
Отголоски — да — есть и будут. Но сама фаза катастрофы проходит.
Есть такая концепция, что творческий человек — это непременно мечущаяся субстанция, которая обязательно должна быть хрупка. Как считаешь, это справедливо? Или художник может быть нормальным счастливым человеком?
Я обычно в этом вопросе обращаюсь к истории, которая знает разные примеры. Был Шуман, который сошел с ума. А был Мендельсон, который жил себе припеваючи. И свою музыку писал, и еще Баха всему миру открыл.
Раз в несколько месяцев я задаю этот вопрос своему психотерапевту. Есть страх, что вот я сейчас все в себе выстрою и потеряю творческое начало. Но каждый раз, когда я это озвучиваю, то сам себе отвечаю — да ничего я не потеряю. Стоит проговорить страх, чтобы он стал бесплотным. Я бы предпочел, чтобы было и то, и то.
Мои европейские коллеги постоянно меня спрашивали: «Когда ты уедешь из России?». И я всегда, не задумываясь, отвечал одно и то же.
Я, конечно, могу уехать, но как я буду жить без дурдома, который творится в Москве.
Я не смогу жить без этого абсурда, гонки и перегруза, которые творятся здесь. Потому что, с одной стороны, нам кажется, что нас это разрушает. А с другой стороны, это дает силы и позволяет найти творческое зерно. У меня даже есть задумка проекта о взаимодействии человека и города.
У тебя есть московский невроз?
Абсолютно точно, в полнейшей мере. Но я знаю: чтобы отключиться, нужно просто выехать из Москвы. Здесь ты всегда на связи, проснулся — и через 20 минут уже что-то делаешь. И этого дурдома мне будет не хватать.
Я проверял это на себе. Мы работали в Каталонии на записи. Три часа на запись, потом три часа на обед, потом три часа смотрим на закат, потом уже не хочется работать. Первый день думаешь: «Как здорово». На второй: «Ну да, здорово». На четвертый: «Давайте уже закончим, мы могли сделать это за два дня, а вместо этого неделю по три часа обедаем». И все на тебя так странно смотрят, типа, ну вот приехал этот псих из Москвы. Это как раз тот бешеный ритм, который организовывает. И уже твоя задача — подстроить его под себя.
Что у тебя в планах в обозримом будущем?
Из ближайшего — концерт 31 июля на крыше павильона «Рабочий и колхозница» на ВДНХ. 5 августа будет еще один концерт в «Манеже» в рамках Urban Forum. На этом летняя программа закончится, но в планах за август дописать то, что делаю по приезде из Ясной Поляны. Тот самый «Голос рощи», построенный на взаимодействии с природными голосами. Я уверен, что это та музыка, которая должна звучать сейчас.
